АЛЕКСЕЙ БОРОДИН
В жизни и в театре надо оставаться самим собой и не забывать о том, что было до тебя и что будет после тебя
Алексей Владимирович, мы не можем не задать вопрос о Вашем детстве, месте Вашего рождения. Ведь Шанхай – это удивительный мир, в котором русская культура и традиции оставались в чистом, дореволюционном виде, не подвергаясь такой ломке, как в СССР. Вы живой свидетель того общества. Расскажите о его атмосфере.
Я рос в Шанхае, где была огромная русская колония, и где русские люди очень держались друг за друга. Поэтому свое детство я вспоминаю и воспринимаю как русское, при том что до 13 лет я жил в Китае. Вокруг Китай – а внутри жизнь, собственно говоря, русская. Хотя вы правы – мы были сильно оторваны от реальной жизни в России.
Мама уже родилась в Китае: когда моей бабушке Наталье Николаевне Курбатовой было восемь месяцев, ее родители – забайкальцы – приехали строить Китайско-Восточную железную дорогу, КВЖД. Кода совершилась революция, они остались там работать, а потом границы закрылись. Отец же учился в Петрограде, потом продолжил учебу в Праге, позднее поехал в Америку, а затем оказался в Шанхае.
Сначала я учился в английской школе Сан Жан Д’Арк (Святой Жанны), позже перешел, если можно так сказать, в школу советскую. Она состояла из советских людей, которые жили в Шанхае постоянно и для которых Советский Союз был далекой мечтой.
Мой отец был инженером-химиком, и из небольшой мастерской, в которой он усердно работал, вырос очень крупный лакокрасочный завод. Жизнь шла своим чередом. В нашей семье все русское очень «культивировалось» – дома были русские книги, музыка, пластинки. С раннего детства я слушал «Евгения Онегина», «Пиковую даму».
Когда в 1949 году была репатриация в Советский Союз, наша семья, конечно, хотела поехать. Но знакомые люди из советского консульства посоветовали родителям подождать, пока девочки немного подрастут: на тот момент у меня были три младшие сестры. И мы не поехали. Мне тогда было восемь лет, и я очень отчетливо помню, как провожали белый пароход, на котором люди плыли на Родину.
Что такое Советский Союз, мы тогда знали по фильмам и книгам, которые были у нас в клубе. Картины тогда выходили с Любовью Орловой, Мариной Ладыниной – в них все и всё было красивое, доброе, счастливое, и у нас мысли не возникало, что на Родине может быть по-другому, что может происходить что-то иное. В нас всех жила надежда, даже уверенность, что когда-нибудь мы туда приедем. Это была очень чистая любовь к Родине, без всяких «ну» или «а».
Помню, мы в школе с ребятами собрались и делегацией направились в консульство – просить, чтобы нас пустили в Советский Союз одних, без родителей. Мы пешком дошли до консульства и гордо передали нашу петицию.
К счастью, в 1949 году наша семья из Китая не уехала. Тем не менее в 1954 году, после смерти Сталина, мы вновь подали на визу. Долго ждали решения и, наконец, ее получили. Были невероятно счастливы, понимая, что настал день, когда мы едем в Советский Союз.
Какие песни слушали, книги читали? Как отмечали праздники, Новый год, Пасху? (Новый год по какому календарю? Или больше Рождество?)
Конечно, отмечали! Как же без праздников? Всё как полагается. Новый год и Рождество отмечали так, как было принято в бабушкиной семье – бережно храня русские традиции.
Пасху – по всем правилам. Бабушка ставила особое тесто, пекла куличи и сверху поливала глазурью. На заутреннюю ходили в русскую церковь. Папа ждал дома, а когда мы возвращались, все садились за стол и отмечали праздник. Для нас все это было очень органично.
А в советском клубе русской общиной отмечали праздники светские и советские, все-таки мы были патриотами.
Алексей Владимирович, ведь Ваша мама до возвращения на историческую Родину ни разу там не была. Отец покинул Россию много лет назад. Почему семья приняла решение поехать в СССР, а не в США или в Австралию?
Да, многие тогда уезжали в другие страны: в Австралию, Канаду, Америку, в Европу. Мой отец, может быть, и выбрал бы что-то другое, он был менее сентиментальный человек, более деловой, так сказать. Но мама категорически никуда не хотела ехать, кроме Советского Союза. Даже не помню, чтобы мы обсуждали, что поедем куда-нибудь еще. Мама была убеждена, что «дети должны говорить и думать на родном языке».
И вот в 1954 году мы приехали в СССР, мало готовые к тому, что здесь все совсем не так, как было в наших мечтах и ожиданиях.
Помню, как мы переехали нейтральную полосу между Маньчжурией и первой станцией под названием «Отпор». Помню магазины, в которых ничего нет, пьяных людей, валяющихся на улице. А еще помню, как увидел «Пионерскую правду», которую можно купить вот так запросто и свободно. Для меня это было событием.
Несколько дней мы ждали, когда доставят наши вещи. А потом на поезде ехали через Байкал – это незабываемо.
Вначале мы приехали в Казахстан и жили в Чимкенте. Ведь тогда, для того чтобы переехать в Союз, нас должен был кто-то сюда прописать. И родители договорились с женщиной, которая уехала в Чимкент. Так совпало, что ее дочь была примадонной Чимкентской оперетты, а ее муж – главным режиссером. Они жили прямо во дворе театра. И какое-то время мы жили у них, а я ходил на все репетиции и спектакли. Мне все это было очень интересно – постановка, музыка, артисты.
Родители в этой новой жизни не потерялись? Чем занимались в СССР? Не жалели о принятом решении?
Нет, конечно. Они сразу стали ездить по Союзу, искали, куда переехать из Чимкента. Многие знакомые тогда поехали в Одессу. А мы – в Москву, где, согласно правилам того времени, мы могли купить квартиру. Точнее – в Подмосковье. У нас же в Китае был особняк, свой сад и семь слуг, поэтому родители хотели, чтобы и здесь был дом, а не квартира.
Купили в Пушкино полдома с отдельным участком, где был небольшой яблоневый сад. Отец пошел работать на завод инженером, а мама печатала на машинке переводы с английского, я даже помогал ей немного. Бабушка тоже вида не подавала, никаких жалоб не было. Сейчас я понимаю, что трудности были, и материальные в том числе, приходилось продавать что-то из привезенных вещей.
Если я и получил урок мужества в жизни, то именно от моих родителей в тот период. До сих пор поражаюсь, как они стойко все переносили. Я ни разу, а мне тогда было уже 13 лет, не слышал от них жалоб или стенаний. Мне даже кажется, что они друг с другом никогда об этом не говорили. Просто родители принимали жизнь такой, какая она есть: они сюда хотели, они сюда приехали, теперь они будут делить все сложности вместе.
Отец в технике разбирался, все оборудовал в доме, и у нас была совершенно полноценная жизнь. Материально, конечно, было гораздо труднее, чем в Шанхае, но на нас, детях, это никогда не отражалось. Родители старались, чтобы мы максимально не ощущали этой разницы. Мы много чего привезли из Шанхая, даже большой рояль – в доме места было достаточно. И мои одноклассники, когда приходили, немного балдели от этого. Отец сразу купил машину. Помню, как он первый раз повез нас в Москву. Мы поехали на Красную площадь, потом в Московский университет. Я так радовался, что это все со мной происходит!
Мы знаем, что Ваш папа увлекался коллекционированием китайских статуэток. Дожила ли коллекция до сегодняшних дней? Не передалось ли вам увлечение отца?
Осталась малая часть – какие-то детали, отдельные статуэтки, которые мы с сестрами очень ценим. В доме у моей сестры, например, находится совершенно потрясающая, роскошная ширма из слоновой кости. Что-то у меня стоит, но сам я ничего не коллекционирую. Главное мое увлечение – это книги и пластинки.
Разница между школой в Шанхае и в СССР сильно ощущалась? Уровень знаний, подача материала? Где сложнее было учиться? Как Вас воспринимали одноклассники?
Знаете, это удивительно, но сильной разницы не было. Я как физику не знал в Шанхае, так и тут мне в ней ничего не было понятно. Но всё, чему нас учили там, мне здесь пригодилось. Ведь в Китае мы учились по советской программе и учебникам, у нас были хорошие учителя. Я очень легко перешел, кроме того, был плюс в языковом плане.
Смешной случай был еще в Чимкенте. На уроке английского учительница сказала: «Каждый читает до первой ошибки, а потом следующий». Кто-то из учеников начинает читать – через четыре слова у него ошибка, а я как затараторил (все-таки английский язык в Шанхае преподавали, и я его более-менее знал). В классе поднялся такой смех: «Да он же никогда не закончит! И до ошибки не дойдет!»
Лично у меня не было никаких проблем в общении с ребятами. Когда мы переехали в Пушкино, я уже пошел в восьмой класс, сразу сложились хорошие отношения с одноклассниками. Единственное, первое время я часто простужался очень, в Китае ведь климат другой, но потом все наладилось. Тем более, когда тебе 13-14 лет, мысли в разные стороны летают и столько интересного вокруг. А главное – все вокруг на русском языке разговаривают!
А в пионеры Вас приняли или сразу в комсомол вступали?
В пионеры здесь я уже не попал, а там был. Только в Шанхае мы не пионерами назывались, а «красногалстучниками». А здесь меня сразу в комсомол приняли. Все-таки восьмой класс, 14 лет, самый комсомольский возраст.
Алексей Владимирович, мы знаем, что Ваша супруга также из Шанхая и что Вы с ней даже в одном классе учились. Ведь это уже удивительно – такая связь «судьбоносная». Как получилось, что Вы не потеряли друг друга в СССР, как потом оказались вместе?
Да, учились вместе. Как-то всем классом пошли в кино, а зал был переполненный, и мы с Лёлей сели на один стул. Одноклассники, как полагается, стали про нас говорить: «Тили-тили-тесто, жених и невеста». Еще наши мамы вместе состояли в родительском комитете. В советском клубе Лёлины родители держали книжный киоск. Ее папа очень любил книги и привозил их на общественных началах. И мы были хорошо знакомы с Лёлей в детстве.
Но ее семье пришлось гораздо сложнее при переезде в Советский Союз. Им разрешили выехать только на освоение целинных земель. И они из благополучных условий Шанхая попали в совхоз где-то под Оренбургом – в холод, в поле.
Потом они переехали в Оренбург. И когда Лёля собралась поступать в институт, ее бабушка безапелляционно заявила, что учиться надо только в Москве. Лёля приехала в столицу, поступила в университет и работала здесь. Мы с ней виделись, когда приезжали с мамой проведать Лёлину бабушку. А потом, как это всегда бывает – неожиданно что-то вспыхивает между людьми. И всё. Летом 2019 года мы с Лёлей отметили золотую свадьбу.
Алексей Владимирович, а почему все-таки театр? Откуда такое решение? Ведь это не сиюминутный порыв – Вы поступили в театральный не с первого раза. Большинство людей решили бы: «Не мое это» – и пошли бы другой дорогой.
Сколько себя помню, когда у меня спрашивали: «Кем ты хочешь быть?», я отвечал первое время, что читателем, а потом решил, что буду артистом. Ни о каких других вариантах я не думал.
Помню, как в восьмом классе я впервые поехал в Москву один. Просто на электричке – это было для меня целое событие. Я бродил по центру и вдруг увидел ГИТИС. Как я зашел в этот переулок, рядом с театром Маяковского, не понятно. Приехав домой, я сказал, что нашел свой институт.
При том, что родители никакого отношения к театру не имели. Бабушка рассказывала, что мамин папа был большим любителем театра. Работал аптекарем, но так увлекался театром, что носил в театральный кружок все: скатерти, посуду, реквизит.
Не знаю, откуда это берется, но я с упорством маньяка хотел быть артистом. Окончив школу, пошел поступать в театральный и благополучно никуда не прошел. При этом совсем не расстроился и решил, что буду поступать на следующий год. Целый год я ходил по разным кружкам, но вместе с тем даже мысли не было не поступать опять в театральный. И опять провал.
Меня по знакомству взяли рабочим сцены в Театр кукол, позже перевели в актерскую стажерскую группу. В это же время я узнал, что на театроведческом факультете ГИТИСа на вечернем отделении курс набирает Павел Александрович Марков. Совершенно не готовый и не знающий, что такое театроведение, я туда поступил. У нас был очень хороший курс и потрясающие, сильнейшие педагоги. Именно во время учебы на театроведческом произошло мое становление, взросление, я понял, что артистом мне не быть – это не мое. Между тем я чувствовал в себе силу и интерес к театру и решил, что должен поступать на режиссерский факультет. Тогда курс набирала Мария Осиповна Кнебель, и я прошел все туры до самого конца, но в последний момент она меня не взяла. Это были мои первые большие переживания: я понимал, что точно не хуже других, а, честно говоря, даже немного лучше некоторых.
Потом мы подружились с Марией Осиповной, у меня даже есть ее книга с дарственной надписью: «Вы один из тех, кого я по собственной вине не учила в ГИТИСе, но я видела много ваших спектаклей, и вы мой настоящий ученик». Но это было через много лет. А тогда я очень переживал, но мне ничего не оставалось, как ждать следующего года.
В конце концов мне страшно повезло – я поступил на режиссерский курс к Юрию Александровичу Завадскому. У нас был прекраснейший курс, просто чудесный, очень веселый. Я вспоминаю студенчество как очень счастливое время, тем более я был освобожден от всех теоретических занятий, поскольку они у меня были сданы на вечернем отделении. Надо сказать, что в ГИТИСе нас готовили к чему угодно – к профессии, к творчеству, только не к жизни, которая потом оказалась очень трудной.
Родители мои – молодцы, стойко переносили мои мытарства. Мама говорила: «Я хотела, чтобы ты был хирургом, но если хочешь в режиссеры, значит, иди».
Чем жила тогда студенческая молодежь? Как Вы проводили свое свободное время?
Учеба, особенно на режиссерском факультете, где ты ставишь самостоятельные отрывки, которые надо готовить, занимает все время, какое есть. Мы целиком и полностью жили театром, и это было очень естественно. «Таганка», «Современник» … такие спектакли там были! В кино с друзьями впервые увидели фильмы Феллини – это было открытие мира.
Еще вот в чем повезло: мне, как студенту, живущему в Пушкино, общежития не полагалось, и поэтому я очень много читал в дороге. Иногда даже выбирал электрички, которые идут дольше, чтобы можно было почитать в дороге. Я читал два раза в день по 40 минут. И недаром проходило время. Недаром.
Первые свои спектакли Вы поставили в Смоленске. Расскажите о своем первом режиссерском опыте. Спустя годы как Вы относитесь к первой своей постановке?
На четвертом курсе режиссерского факультета можно было выбрать: либо проходить ассистентскую практику в столице, либо поехать куда-то в провинцию и быть режиссером самому. Конечно, мы все на курсе решили, что куда-нибудь уедем. Я оказался в Орджоникидзе, где поставил свой первый детский спектакль «Золушка». Впервые я уехал из дома так далеко один. Сколько мне тогда было? Лет 26-27. К счастью, все прошло нормально, и постановка более-менее удалась.
На следующую практику мы отправились: Миша Левитин, сейчас он художественный руководитель Московского театра «Эрмитаж», – в Казань, Лева Вайнштейн – в Калинин, а я – в Смоленск.
В Смоленский театр я попал довольно случайно и в совершенно потрясающий момент. Главный режиссер и директор театра уже набрали из Москвы и Ленинграда студентов-артистов, а мне оставалось выбрать пьесу. В то время в журнале «Новый мир» вышла повесть В.Н. Войновича «Два товарища» – замечательная, свободная, хорошая проза. И я решил поставить спектакль по этой повести. Руководство театра и молодые артисты меня поддержали, и это был, конечно, прорыв. По тем временам для Смоленска это был рискованный проект. Премьера прошла очень хорошо.
Но буквально на следующий день наш спектакль обсуждали в обкоме партии и сочли его антисоветским и формалистическим. И случился скандал. Устроили большое собрание с целью заклеймить спектакль: «Как можно допускать на родине космонавта такое?..». Я был в полном изумлении: до корней волос чувствовал себя патриотом, а они говорят о формализме и антисоветчине. На собрании присутствовали журналисты, педагоги, представители интеллигенции. Кто-то пытался заступиться за режиссера: «Человек вложил в спектакль свое сердце, а вы его…». Потом, оказывается, всех, кто выступал в защиту, взяли на заметку: кто в очереди на квартиру стоял – того сняли с очереди, кому-то диссертацию не дали защитить. А в театре сняли директора и главного режиссера. Хотя не только за мой спектакль, но и за постановки по Александру Володину, Виктору Розову, Леониду Зорину.
И скоро в жизни начался довольно трудный для меня период. После Смоленска я приехал в Москву и совершенно не знал, чем мне заняться, – двери всех театров для меня были закрыты. В журнале «Театральная жизнь» вышла статья замминистра, который выступал на собрании в Смоленске о том, что «в Москве всякие формалисты типа Фоменко, Захарова бог знает что делают, а в Смоленск приехал молодой режиссер – и широкая общественность и партийные органы его деятельность сразу осудили».
Алексей Владимирович, главным режиссером Вы стали в Кировском ТЮЗе. Расскажите об этих годах своей работы.
Это был сложный период. В семье я потерял всех старших: сначала умерла моя бабушка, буквально через год – папа, и еще через год – еще молодой, в 52 года умерла мама. Мне казалось, что все рухнуло. К счастью, именно в то время у нас с Лёлей возникли сильные чувства. Конечно, молодой семье было очень трудно материально, но Юрий Александрович Завадский помог устроиться в студенческий театр МГУ, а потом взял на свой курс педагогом за очень маленькие деньги – сначала 24 рубля, потом 48. Тогда это была совсем небольшая зарплата, на нее жить было практически невозможно. Но деваться было некуда.
И тут совершенно случайно я встретил Елену Михайловну Долгину, которая уже работала режиссером в Кировском театре юного зрителя, – мы вместе учились в ГИТИСе, она на курс младше. К тому времени я понимал, что надо что-то менять в жизни, иначе я согнусь и буду чувствовать себя все время чего-то просящим. Так вот Лена Долгина вдруг сообщает, что из их театра уходит главный режиссер, и предлагает мне поехать к ним работать. На удивление, ее предложение поддержали в Министерстве культуры. И мне надо было решаться. А как решаться? У Лели диссертация, да и наша дочь Наташка была еще совсем маленькая. Но Леля сказала: «Мы едем».
Первое время я жил в Кирове один, ездил туда-сюда без конца. А через год жена с дочкой переехали ко мне, а там уже и сын родился. Шесть с половиной лет мы в Кирове жили и работали. Вы знаете, это была полная противоположность Смоленску. Я убежден, что все зависит от окружающих людей, а не от системы, которая везде одинакова, а вот люди – разные. В горкоме, обкоме совершенно другое отношение – уважительное. Я помню, решили поставить Шукшина, но в Управлении культуры засомневались. Я пришел в обком, где мне сказали: «Вы специалисты, вы и решайте».
И в театре у меня как-то все хорошо пошло, собрали из разных институтов молодую труппу. Мне казалось, что в Кирове надо работать, не услуживая как-то городу, а наоборот, делать, что ты хочешь, и город поймет. Но надо сказать, что пятьдесят процентов времени я тратил на работу со зрителями. Это важно. Это то, что сейчас опять становится очень важным. У нас были бесконечные встречи в институтах со студентами. Я познакомился почти со всеми директорами школ. Главная идея была в том, чтобы не просто устраивать «культпоход» в театр, а чтобы дети приходили с родителями. Я придумал «Клуб отцов», где собиралось по 300 человек. Причем это были не только инженеры, но и шоферы, токари, слесари. На это нам понадобилось примерно два года, но и город стал наш. Педагогическая часть нашего театра состояла всего лишь из одного замечательного человека.
А директором был Володя Урин, сейчас он генеральный директор Большого театра. Мне его порекомендовали, но никаких других должностей, кроме заведующего труппой, у нас не было, и целый год он у нас им был. А потом освободилось место директора театра, и я предложил его Володе.
В театре сложился потрясающий, очень дружный коллектив, вместе мы прошли огромную школу жизни – когда ты ведешь театр, находясь в определенных обстоятельствах, никому не подчиняясь. Станислав Бенедиктов – сейчас главный художник РАМТа, а мы с ним еще с ГИТИСа дружим, он приезжал в Киров, и мы делали с ним все спектакли. Лена Долгина, режиссер Кировского театра, сейчас – мой помощник в РАМТе по творческим вопросам. Мы очень дружно работали, ставили спектакли, не делая никаких скидок на то, что Киров – это провинция. Я абсолютно уверен, что многие из тех спектаклей были на высоком уровне и вполне сравнимы с московскими постановками. Мне кажется, что и зрители наш театр любили. Я до сих пор иногда бываю в Кирове, где многие люди еще помнят наше семилетие там. А тогда еще с Москвой была тесная связь: каждый год приезжали «бригады» критиков, которые смотрели спектакли, обсуждали с нами. Со многими мы подружились. Например, Толя Смелянский (театральный критик, историк) приезжал раз в месяц, смотрел наши спектакли, читал лекции. И у нас не было ощущения оторванности. Семья рядом. Люди вокруг замечательные. Потрясающий был отрезок времени.
Перевод в Москву, в известнейший театр, наверное, единственный в столице, в котором хотя бы раз побывал каждый московский школьник. Волновались? Не было мыслей, что можете не справиться?
В то время театр назывался Центральным детским. В период моей ранней молодости это был очень интересный театр. На замечательный спектакль про пионеров «Друг мой, Колька!» в очереди к администратору стояли почти все ведущие актеры Театра сатиры. Тогда ЦДТ руководила Мария Кнебель, и для театра это было счастливое время.
В какой-то момент в Кирове я стал понимать, что на мою работу в театре обращают внимание в Москве. На наши гастрольные спектакли в Ленинграде, в Москве стали приходить чиновники из Министерства культуры. Потом замминистра приехал в Киров и сказал в обкоме, что через некоторое время планирует меня забрать в Москву. К тому времени я в Кирове пробыл шесть с половиной лет и стал чувствовать, что пора что-то менять. При этом творчески я там развивался, ставились мои спектакли, вся работа велась со смыслом – и творческим, и художественным. И когда меня вдруг позвали в Москву, первая моя мысль была: «Плохи же у них дела, если они меня зовут».
Все это происходило, надо сказать, перед Новым годом. Мне позвонили и сказали: «Приезжайте». Помню, мне в театре грамоту выдали от комсомола со словами, что вы столько сделали для нас, и с пожеланием всего лучшего. Конечно, было трудно расставаться с Кировом, но мы решили ехать.
Я шел в Центральный детский театр, толком не зная, что там и как. И попал совершенно в другую, нежели в Кирове, атмосферу. В ЦДТ было все: и спектакли отдельные хорошие, и артисты прекрасные – старшего поколения особенно, но чего-то не хватало. Внутри была какая-то нездоровая обстановка: то один главный режиссер, то другой – и всех «съедали». В театре все друг друга подсиживали: обком против профкома, и так постоянно и без конца ссорился весь театр.
На встрече с коллективом я сказал очень коротко: «Я ставил спектакль «В поисках радости», давайте с вами и жить в поисках радости». И тогда изумительная актриса Галина Григорьевна Новожилова сказала: «Вылечите нас. Вы видите, мы больны». Конечно, это был период психологически трудный. Надо сказать, что меня приняли очень открыто, но коллектив все же большой, многие хотели видеть на этом месте кого-то другого, своего. Год-полтора мне понадобилось собирать все свое мужество, чтобы сдерживаться, но, в конце концов, все разрешилось. И знаете, что мне помогло? То, что, приехав сюда, я сразу для себя решил: «Я за это кресло не держусь. Оно мне совершенно не нужно. Я приехал работать».
Когда началась какая-то нервотрепка, я сказал себе: «Нервничать меня заставляют всего несколько человек, их по пальцам можно пересчитать. Так почему я засыпаю и просыпаюсь с их лицами? У меня в театре работают еще сто человек других – прекрасных, открытых, творческих». И вот эти тренинги как-то помогли, и действительно стало легче. Я перестал обращать внимание на склоки и стал работать. Самое главное тогда было не подстраиваться, а работать и ставить спектакли. Ведь твой главный судья – один человек, это ты сам.
Постепенно я стал приводить в театр новое поколение, начал собирать талантливых молодых актеров. Поставил очень важный для меня спектакль «Отверженные», для которого драматург Никита Воронов взялся написать пьесу и предложил играть спектакль в два вечера. В тот момент я почувствовал себя свободным. Спектакль пользовался большим успехом. Даже в школьных библиотеках стали записываться в очередь на эту книгу. Что может быть лучше?
Потом журналист Юра Щекочихин написал «Ловушку № 46, рост второй». Сначала это был очерк в «Литературной газете», потом он принес по нему пьесу. И я вдруг понял, что очень хочу поставить эту «Ловушку» – да, она нескладная как пьеса, но в ней такая сила жизни, такая энергия. Злободневная по тем временам тема золотой молодежи и столкновений тех, кто победнее, с теми, кто побогаче, выраженная предельно честно.
Мы делали этот спектакль очень дружно, в нем играли Женя Дворжецкий, Лара Моравская, Алексей Веселкин, Игорь Нефедов, Сережа Серов и другие. По тем временам это был проблемный спектакль, тогда я снова столкнулся с советской властью. Мне сказали, что «лит» на эту пьесу мы не получим никогда. Но в каком-то смысле я был уже опытный и сам пошел к замминистра рассказать о планах театра, а заодно и о новой современной пьесе, которая уже в работе, и на постановку которой мы ни копейки тратить не будем.
Я помню, как приносил на репетиции свою куртку, которую купил в Португалии на рынке. А Стас Бенедиктов из каких-то досок придумал трибуну. И мы очень быстро – за два месяца – поставили эту пьесу. А потом начались мытарства. Нам говорили: «Пьесу категорически ставить нельзя. «Лит» не получите никогда». А у нас уже все готово, идут прогоны.
И вдруг на одной из репетиций я выхожу в фойе и вижу человек 50 в галстуках из органов. Как до них дошла информация о прогоне? Не знаю. И у стен есть уши. Сейчас это даже смешно вспоминать. Потом начались бесконечные показы, на которые Юра приводил журналистов. Кто только не побывал на спектакле: Евгений Евтушенко, Ролан Быков, Олег Табаков. Каким-то образом зрителей собирался полный зал. И так продолжалось месяца три, пока не помогла из министерства Светлана Романовна Терентьева – нам дали «лит».
Это был переломный момент в жизни театра, который дал нам уверенность, что мы движемся в правильном направлении. Театр должен быть современным – это моя позиция. Так что «Ловушка» сыграла свою определенную роль. А дальше появились новые важные спектакли, началось новое время, и мы шли своим путем. Это был театр, что называется, свободного дыхания.
Алексей Владимирович, четыре десятилетия Вы руководите РАМТом. Это для Вас даже не второй дом, а нечто большее, наверное. Расскажите о нем. Как Вы его ощущаете? Об атмосфере своего театра.
Театр я воспринимаю как живой организм. Конечно, моя связь с ним очень крепкая. Я всегда стремился к тому, чтобы здесь была атмосфера, чтобы все было органично. В жизни и в театре надо оставаться самим собой и не забывать о том, что было до тебя и что будет после тебя. Это мое ощущение жизни. Оно, мне кажется, помогает возрасту не давить тебе окончательно на плечи, помогает оставаться в форме.
Для меня всегда были и до сих пор остаются интересны мои дети, а сейчас еще и внуки, которые кажутся бесконечно интересными. Мне интересны артисты, студенты, которые у меня учились в ГИТИСе, от них идет замечательная энергия. С одной стороны, они тебя подпитывают, с другой – ты можешь отдавать им свой опыт. И неизвестно еще, кто кому больше дает. У меня всегда было ощущение, что они мне дают больше и я подпитываюсь их азартом.
И театр должен оставаться молодым по своему духу. Вот почему я начал привлекать в театр режиссерскую и актерскую молодежь. Они здесь вырастают, я беру за них какую-то ответственность на себя. И каждое поколение приносит в театр что-то новое. Таким образом театр дышит.
Еще в самом начале я для себя понял, что бегу на длинную дистанцию, а не на короткую. Можно поставить один спектакль очень хорошо – и всё. Но если строить театр как организм, который развивается – а в данном случае репертуарный театр, который надо развивать постоянно, – то все время надо делать так, чтобы младшие перенимали опыт у лучших старших, а старшие учились у молодых.
Я считаю, что надо все время идти в гору, потому что стоит тебе подумать, что ты добрался до вершины, как ты опять оказываешься внизу. И уж точно никогда не надо говорить, что «все хорошо», потому что тут же отвалится потолок или что-нибудь еще случится. Надо все время говорить, что мы «на пути» – и так до конца жизни.
Поэтому театр я воспринимаю как живой организм, ведь театр – это люди, которые здесь работают. Так сложилось, что почти каждого я выбирал лично, а творческие люди всегда связаны с амбициями. Без амбиций просто не будет творческого человека. Я всегда говорю: в театре обязательно должно быть броуновское движение, мое дело – только держать берега, чтобы все не разлетелось. У меня есть свое представление о том, что такое профессиональное, что есть творческое, что – человеческое и что, возможно, громко сказано, гражданская позиция. И мне кажется это важно. Могут быть разные мнения, но в основе своей мы занимаемся профессиональным делом, и это нас объединяет. И если репертуар развивается в правильном направлении, приглашаются новые актеры и режиссеры, то все это друг друга дополняет и двигает. Только это дает искры. Только это дает движение.
За столько творческих лет есть ли какой-то любимый спектакль, тот, который Вы для себя особенно выделяете?
Очень трудно сказать, потому что буквально каждый спектакль особенный. Возможно, какие-то спектакли были скромнее, но они важны для меня лично. «Антон и другие…» по пьесе Казанцева – буквально третий мой спектакль здесь, но я его очень помню, потому что он был для меня этапом становления.
Был спектакль «Баня» по Маяковскому – очень важный, может быть, один из самых главных. Ко времени он вышел тогда или нет? Думаю, он вышел чуть раньше, чем надо. Может быть, его нужно было выпустить через несколько лет и тогда бы он по-другому прозвучал?
Мне очень нравится тот период в театре, когда мы поставили спектакль «Эраст Фандорин» по детективу Бориса Акунина «Азазель». Спектакль, вышедший в 2002 году, идет с аншлагами до сих пор!
И после этой премьеры Акунин специально для РАМТа написал дилогию «Инь и Ян», которую мы тоже играем в два вечера: Белую и Черную версии.
Потом была встреча с величайшим драматургом, сэром Томом Стоппардом и спектакль-трилогия «Берег утопии», который был чрезвычайно важный. Три больших пьесы – «Путешествие», «Кораблекрушение», «Выброшенные на берег» – о русских интеллигентах второй половины 19-го века – Александре Герцене, Михаиле Бакунине, Иване Тургеневе, Виссарионе Белинском и других. Замечательный английский драматург с мировым именем вдруг написал пьесу о России, и так серьезно и остро, со своим взглядом с другого берега. Замечательный материал, очень интересный драматургически. Важно, что мы его сделали. И для зрителей, которые приходили на этот спектакль в течение 10 лет, это всегда было событие. С «Берегом утопии» мы были на гастролях в Испании – в Мадриде и Барселоне, принимали тоже прекрасно!
Другой спектакль, который я страшно любил, – «Участь Электры» по пьесе Юджина О’Нила. Сезона четыре был в репертуаре и был показан на фестивале в Сеуле. Он был для меня очень важен, хотя и продержался на сцене не так долго.
При этом каждый спектакль, который ставишь, – важен. Все, что я делал, – это этапы моей жизни. Ты репетируешь полгода, иногда год, и каждый спектакль – очень важная работа.
Алексей Владимирович, мне очень запомнились сказанные Вами слова: «Человек не застревает на детстве, он движется дальше. Самое главное для человека – сохранить себя, чтобы ты остался тем, кто ты есть. Ни под кого не подлаживаться». Эти слова звучат как девиз. Удалось ли пронести его через годы?
Трудно сказать. Я старался. Самому себе и другим не вру. Пытаюсь быть тем, кто я есть. Наверняка у меня 150 недостатков, о многих я знаю и работаю над собой. И постоянно продолжаю над собой работать. Понимаете, мне более всего просто смешно, когда люди самодовольные. Как вообще можно быть самодовольным? Я не понимаю. Или они делают вид, что они самодовольны или самодостаточны. Ты же понимаешь – ты делаешь то, что ты можешь. Просто, ты должен на максимум стараться. А дело других людей – судить. Это дело зрителей, специалистов каких-то.
Для меня главное – театр. Как он существует в данное время. Самое важно – контакт на сцене, внутри тех, кто на сцене, только тогда может возникнуть контакт в зале, а затем – контакт между залом и сценой. Театр существует во имя и ради контакта. Это мое мнение.
Когда возникает контакт между зрителями и актерами, устанавливается связь между залом и сценой – возникает живой театр. Могу сказать, что принимаю очень многое в этой жизни, но когда на сцене – не живое, а заданное, я начинаю понемногу увядать.
В одной из телепередач Вы сказали, что для Вас идеальный детский спектакль – это «Щелкунчик» Юрия Григоровича в Большом. Он так и будет идеальным?
Знаете, я бы все равно повел детей туда, чтобы в первый раз они увидели спектакль в Большом театре. Потом пусть смотрят что-то другое. Тем более что сейчас дети видят столько всего, даже больше, чем достаточно. Но я же говорил о своем ощущении тогда. И тогда мне казалось, что это идеальный спектакль и удачное сочетание Чайковского, Гофмана, Григоровича и Вирсаладзе.
Расскажите о творческих планах, о том, чем порадует РАМТ зрителей, ведь совсем рядом столетний юбилей театра.
Да, Российскому академическому молодежному театру в 2021 году исполняется 100 лет. Чем мы можем порадовать? Тем, что стремимся не к идеальному, а к настоящему. И под этим подразумеваем – к замечательному, живому, с художественной точки зрения – прекрасному. Когда мы решили назвать наш театр Молодежным, я посмотрел словарь Даля, где написано, что «молодость – возраст от младенчества до зрелых лет» – вот такое прекрасное определение. А какие у нас лета? Срединные у всех.
К нам в театр можно прийти с ребенком 5-6 лет на спектакль «Как кот гулял, где ему вздумается» – идет в Черной комнате, в маленьком пространстве. Чудесный спектакль, который, мне кажется, маленькому человеку запомнится. Ребенок не только получит яркие впечатления в момент просмотра, но через какое-то время обязательно о нем вспомнит.
Недавно в книжном магазине, купив книгу в подарок, я попросил упаковать ее в красивую бумагу и вложить туда мою визитную карточку, чтобы человек знал, кто ему подарил.
Продавщица, увидев мою фамилию, сказала: «А мы с сыном много лет назад смотрели ваш спектакль «Отверженные». Понимаете: у нее тот поход в театр остался в памяти и как-то через всю жизнь прошел.
Надо стремиться к тому, чтобы ставить и смотреть спектакли, которые остаются в твоей жизни. Не просто эффектные однодневки, соответствующие сегодняшней секунде времени.
Спектакли должны врезаться в память, оставаться в тебе, они могут быть как взрослые, так и детские. У нас сейчас в репертуаре несколько спектаклей для детей на малых площадках, которые ставили молодые режиссеры, тогда студенты 4-го курса ГИТИСа. Проект так и назывался: «Молодые режиссеры – детям». На основной сцене идет проект «Большая сцена – детям»: постановки современных молодых режиссеров по «Денискиным рассказам» В.Драгунского, «Черной курице» А.Погорельского, «Кролику Эдварду» К.Ди Камилло, я уверен, не станут проходными для юных зрителей.
У нас вышел спектакль на улице, во дворе театра: «Зобеиду» Карло Гоцци в жанре комедия дель-арте поставил Олег Долин. Я недавно выпустил спектакль по новой пьесе Тома Стоппарда «Проблема» – о вечном противостоянии души и разума, об эгоизме и альтруизме. Кроме того, у нас идет важный для нас спектакль «Последние дни» – «пасьянс» из произведений Михаила Булгакова, Александра Пушкина и Бориса Акунина.
Актуальный сегодня спектакль – «Нюрнберг», это масштабное и серьезное высказывание о справедливости и ответственности.
Театр должен быть живым, и только так он сохранит свою молодость дальше. Единственное, от чего я бы хотел бы оградить своих детей, внуков, – это от пошлости и жестокости. Оградить от этого и зрителей, они тоже все мои дети – что маленькие, что взрослые.
Что сказать о творческих планах? Вы знаете, в РАМТе очень большой репертуар. Бывают дни, когда на нескольких сценах идут пять спектаклей почти одновременно.
В июне 2019 года – в канун 220-летия А.С.Пушкина – мы запустили цикл премьер по «Повестям Белкина». Пять молодых режиссеров в разных сценических пространствах в течение года представят свои версии пяти классических историй о непреодолимой силе судьбы, мести, позднем раскаянии и, конечно же, о всепобеждающей любви. Первым спектаклем проекта стал «Станционный смотритель», уже вышла «Метель». В январе – «Гробовщик», затем «Выстрел», 6 июня 2020 года – «Барышня-крестьянка».
Полтора года назад мне пришла мысль создать в театре должность главного режиссера. Им стал Егор Перегудов. Я остаюсь художественным руководителем, но в театре появляется еще и главный режиссер. Это мой сознательный выбор, и вовсе не значит, что я бросаю дела. Это к вопросу о решении важной проблемы передачи эстафеты, режиссерского опыта из рук в руки.
В феврале уже в новом качестве Егор Перегудов выпустит на Большой сцене РАМТа «Ромео и Джульетту» Шекспира в переводе Осии Сороки. Я же начал репетировать «Горе от ума» А.С. Грибоедова. «Бурю» Шекспира в этом сезоне должен поставить Юрий Бутусов. Дальше – «Остров сокровищ» Стивенсона. Это наша классическая линия.
Одновременно мы работаем и с современными авторами. Я буду ставить спектакль по роману Алексея Варламова «Душа моя Павел», инсценировку делает очень способный и талантливый драматург Полина Бабушкина. И ждем от Аркадия Островского перевод новой пьесы Тома Стоппарда «Леопольдштадт». Это история одной семьи в течение пятидесяти лет. Ставить планирую тоже я. Вот такой у меня собственный рабочий план: три пьесы, а дальше – как бог пошлет.
У РАМТа планы обширные, интересные, безусловно, там еще что-то появится. Но самое главное – когда знаешь, что впереди есть какой-то путь и дорога, то становится проще идти. Другое дело, если знаешь, что цель твоя недостижима. Тогда по этой дороге надо расставить столбики, смотришь – по ним кто-нибудь куда-то да дойдет. И потом кто-то обязательно пойдет дальше.
Беседовала Екатерина Горлова
напечатано в журнале «ОколоПолитики» № 4
